РИМСКИЕ ИСТОРИКИ

Прозаические сочинения в Риме времён ранней республики ценились выше поэзии. Римлянину, в особенности знатному, даже интересоваться ею, а тем более сочинять самому было неприлично. Проза — прежде всего историческая — дело другое. Восславить римскую доблесть, утвердить законность римского владычества в глазах культурного мира (а тогда это значило — в глазах Эллады) — достойное занятие для серьёзного государственного мужа.

Как ни странно, такое привилегированное положение исторической прозы мешало, а не помогало её развитию. В Риме не существовало собственных традиций художественной прозы, а до того, чтобы создавать их, сенаторы и другие облечённые властью сочинители не снисходили. Ранние римские историки писали по-гречески, используя греческие литературные формы и правила, а если переходили на родной язык — латынь, то отказывались от попыток художественной обработки своих записей. Лишь на излёте республиканской эпохи усилиями Гая Юлия Цезаря (100—44 до н. э.) и Гая Саллюстия Криспа (86 — около 35 до н. э.) положение начало меняться.

Исторические сочинения — «Записки о галльской войне» (52—51 гг. до н. э.) и «Записки о гражданских войнах» (44 г. до н. э.) — Цезарь пишет о самом себе, но, подобно Ксенофонту (см. статью «Историки Древней Греции»), которому он во многом подражал, ведёт рассказ в третьем лице. Это придаёт повествованию особую достоверность, хотя современные учёные и знают, что Цезарь не везде говорит всю правду и не всегда говорит только правду.

Слог Цезаря, как и Ксенофонта, сух, краток и точен: автор сознательно и решительно отказывается от любых украшений. Если у Цицерона латынь достигает небывалого богатства оттенков, то в прозе Цезаря торжествуют суровая чёткость логических связей, предельное выявление смысла тщательно отобранных слов. У греков такая манера называлась аттицизмом, в Риме за ней стояла древняя традиция составления законов и указов. Удивительная точность каждого слова и придаёт запискам Цезаря качество художественного текста. Сила и достоинство этой прозы не в обилии выразительных средств, а, напротив, в сознательном их ограничении. Она достаточно легко читается, что сделало Цезаря «школьным» автором — и ныне изучающие латынь именно с его сочинений начинают знакомиться с римской прозой.

Вместе с тем в записках создан яркий образ самого автора. Его величие, которое порой кажется бесчеловечным, проявляется не только в поступках, всегда обдуманных и расчётливых, но и в энергии сжатых периодов. И сам Цезарь, и его стиль как будто воплотили мощь римской государственности.

Писательская смелость Цезаря в том, что он придал художественную форму живому свидетельству, документу. Первым римским историком в полном смысле этого слова стал Сал-люстий. Его труды «О заговоре Кати-лины», «Югуртинская война» и сохранившаяся лишь в отрывках «История», как все произведения римской литературы, имели греческий образец. Если для Цезаря таким образцом был Ксенофонт, то для Саллюстия — Фукидид. Подражание диктовалось не робостью, а горделивой уверенностью в собственных силах: римлянин бросал вызов греческим предшественникам в надежде их превзойти.

Фукидид писал о внутреннем разложении Афин, а Саллюстий — о внутреннем разложении Рима. Эпоха требовала от обоих авторов трагического пафоса. И взгляд Саллюстия этому пафосу соответствует. Рим, убеждён он, сам порождает врагов, его знать продажна, его народ ненавидит власти, всюду царит алчность, о благе государства не думает никто. В отличие от Фукидида Саллюстий занят не столько причинами и следствиями событий, сколько нравственными проблемами. Поэтому он уделяет куда больше внимания характеру и даже (чего у Фукидида нет совсем) внешности своих персонажей.

Материал Саллюстию готовили секретари, его заботой был стиль — сжатый и величавый. Саллюстий, как и Цезарь, придерживается строгости и точности, но не ограничивает словарь и синтаксис, а обогащает их, в частности искусно используя устаревшие слова и обороты.

Заложенную традицию продолжили Тит Ливии (59 до н. э. — 17 н. э.) и Публий Корнелий Тацит (около 55 — около 120). Из огромного сочинения Ливия «История Рима от основания города», насчитывавшего 142 книги — длиной в папирусный свиток каждая, — сохранилась примерно треть. Рассказ в уцелевшей части доходит до эпохи восточных завоеваний (начало III в. до н. э.). От остального труда сохранились лишь незначительные фрагменты. Известно, что Ливии описал события почти до начала новой эры. Образцом для него служил «отец истории» Геродот. Подобно ему, Ливии больше всего заботится о занимательности рассказа. Поэтому он не избегает красочных легенд, хотя и не берёт на себя ответственность за их достоверность, употребляя вводные обороты: «говорят», «рассказывают, что...». Именно его «Римская история» стала главным источником сведений о Ромуле и Реме, Тарквинии и Лукреции, Муции Сцево-ле и других героях полусказочной древности.

Главная удача Ливия в том, что ему удалось нарисовать исполинское полотно, дающее не просто сведения о римской истории, но её образ. Он создал настоящий эпос с положительными героями (это, разумеется, прежде всего римляне) и отрицательными, но всё же отмеченными доблестью и даже величием (таков, например, Ганнибал). Конечно, римскую древность Ливии идеализирует, и всё же римляне у него хороши не потому, что они римляне, а с точки зрения общечеловеческой морали. Они дали примеры воинской отваги и гражданских добродетелей и достойны того, чтобы им подражали повсюду. Между тем ещё Цезарь описывал любовь галлов к свободе как опасную одержимость только потому, что она опасна римлянам.

Вершиной римской исторической прозы по праву считается творчество Публия Корнелия Тацита. XX век оказался к нему особенно внимателен, и не случайно. Более ранние историки писали о доблести, славе Рима — Тацит же зорко и честно исследовал террор и тиранию. Уже самая первая его книга «Агрикола» (биография тестя Тацита) изображала поведение человека достойного, но отнюдь не героя, в условиях бесчеловечного режима. Две эти темы — тирания и нравственное противостояние ей — пронизывают главные исторические труды Тацита: «Историю» и «Анналы» (лат. «летопись»).

Тацит, однако, вовсе не был наивным свободолюбцем. Он помнил, что императорский порядок пришёл на смену беспорядку, неуправляемому состязанию самолюбий. Ужас гражданских войн в его глазах ничуть не лучше жестокости императоров.

Борьбу свободы, которая то и дело оборачивается дикостью своеволия и хаосом, с культурой и общественной дисциплиной, которые столь же часто срываются в тиранию, мы видим в очерке «Германия», где описываются природа и нравы современной Германии и даётся характеристика отдельных германских племён.

Со смертью Тацита заканчивается римская историческая проза больших форм и высокого стиля. Последний из римских историков, оставивших след в художественной литературе, Гай Светоний Транквилл (около 70 — около 140) — писатель уже совсем иного плана. Его не занимали ни движущие силы истории, как Тацита, ни причины людских поступков, как Плутарха. Можно сказать, что его вообще интересовала не столько история, сколько истории — анекдоты в старинном, почтенном смысле этого слова: запоминающийся жест, поступок, фраза. Такие яркие картинки прошлого Светоний любовно собирает и классифицирует: добродетельные отдельно, злодейские отдельно. Так построен его главный труд «Жизнь двенадцати цезарей» (биографии императоров от Юлия Цезаря до Домициана). Каждое жизнеописание в нём — не хронологически последовательный рассказ, а набор эпизодов, соединённых общей темой: военные походы, судебные приговоры, политика, черты характера.

назад
в начало    главная
далее