ВЕРГИЛИИ: «ЛЬСТЕЦ» ИЛИ «ПРОРОК»

В стихах Ахматовой, отождествлявшей себя с Дидоной (и с шекспировской Клеопатрой, у которой явные черты Дидоны), стилизовавшей собственные переживания в формах этого образа, есть поэтическая укоризна Энею:

И забыл ты в ужасе и муке Сквозь огонь протянутые руки И надежды окаянной весть... —

но настоящий Эней, Эней Вергилия, не забыл ничего. Он вправду не прощает себя, и это непрошение — очень тонкая, едва уловимая для невнимательного взгляда, но очень твёрдая грань между поэзией Вергилия, какова она на самом деле, и тем беспроблемным — всё равно, «пропагандистским» или «пророческим», — возвеличиванием власти, силы и успеха или хотя бы «исторической необходимости», какое из неё вычитывали. В самом деле, для «льстеца» нет проблем; но и для пророка в собственном, неметафорическом значении слова то, что он имеет сказать, не проблема, ибо оно принимается и произносится как внушённое свыше. Но Вергилии не был ни тем, ни другим; он был поэтом, и специально поэтом такого типа, который обречён всю свою жизнь одиноко, наедине со своей совестью, стоять между двумя открытыми, всегда открытыми возможностями, двумя пределами своего сушествования: нижний предел — если не «льстец», то впечатлительный, сверхчувствительный, до пассивности сговорчивый восприемник и артистический выразитель внушений своего века, какой-то медиум, наделённый даром слова; верхний предел — если не «пророк», то по меньшей мере мудрей, высвободившийся из пут своего малого времени и окидывающий взглядом большую связь времён, видящий, как «сызнова зачинается великий ряд столетий», а потому имеющий право авторитетно учить своих современников и раскрывать им смысл их судеб. Обе возможности остаются и присутствуют в каждом творческом акте Вергилия. Собственно, этот творческий акт — вновь и вновь победа «мудреца» над внушаемым артистом, но такая победа, после которой противники будут встречаться снова, и так без конца.

(Из статьи С. С. Аверинцева «Две тысячи лет с Вергилием»)

назад
главная
далее